Отец Виктора Борисовича был офицером, мать (родом из польской шляхты) работала фельдшером. В 1960 познакомился с Анной Ахматовой, с 1962 посещал литературное объединение, которым руководил Глеб Семёнов. Окончил филологический факультет ЛГУ в 1967, за год до окончания вышел из комсомола. Защитил диплом по творчеству Иннокентия Анненского. С 1974 состоял в браке с Татьяной Горичевой до её эмиграции в 1980 году.

Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Первый лауреат премии Андрея Белого за 1978 год. В 1970-е гг. один из крупнейших деятелей ленинградского литературного и культурологического самиздата (журналы «37», «Северная почта» и др.).

В начале 1990-х гг. член редколлегии журнала «Вестник новой литературы». В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

Первые книги под одинаковым названием «Стихи» (1981 и 1988) вышли в Париже, затем последовали поэтические сборники «Обращение» (1990), «Концерт по заявкам» (1993), «Последняя книга» (1993), «Предграничье» (1994), «Requiem» (1998), «Купание в иордани» (1998), «Стихи юбилейного года» (2001), «Стихи после стихов» (2001). Посмертно вышла книга стихов 1970-х «Композиции» (2010).
Похоронен на Смоленском православном кладбище Санкт-Петербурга.
..

Виктор Борисович КРИВУЛИН: поэзия

ВОЗДВИЖЕНЬЕ

Воздвиженье хвои. беспомощную мощь
из глубины черно-еловой
спинным хребтом прочувствуешь проймешь
пунктир ствола и вертикаль чужого слова
и старчество его и вдумчивой коры
наружный мозг в извилинах и в морщи...
здесь доживали выйдя из игры
свой век мыслители - а нынче, перемёрши,
располагаются удобнее дождя
вольготней тьмы вечнозеленой
угрюмым шумом в комнату входя
просачиваясь пятою колонной
в сознание - и глубже и темней
ничем не защищаемых ветвей

СКИТ НА ПЕРЕШЕЙКЕ

Неестественно-чистобородый в одной лишь холстине
объявляется старец на пальцах учить по-немому
о невидимом ангельском чине
о надежде на вкус приближенной к лимону
собираются в кучку адепты на выходе из электрички
добираются долго, теряя сомнительный транспорт
наконец - Голубиная речка и громоподобные птички
и запрет жестяной над мостом недорушенным распят
и о чем они спросят когда со ступенек ледащих
их какая-то сила под землю швырнула?
бывший финский блиндаж, посредине пластмассовый ящик -
сам как лунь восседает и время его не согнуло

ГОСПОДНЕ ЛЕТО

Господне Лето! ни шмелев ни шестов
такую не застали благостынь:
аресты в мае в райскую теплынь
в июле в пору дачного блаженства
конвейерный допрос, поток слепящей тьмы!
здесь папоротник цвел над протоколом
и торф горел подкожный и такого
гримасничанья девы-Костромы
не ведал даже ремизов со сворой
своей прелестной нечисти...
но вот
переломился август и народ
на освященье под крыло собора
антоновские яблоки несет -
и запредельна виза Прокурора
поверх постановления ОСО

ПОЖАР В БАНЕ

Не рано ли горят библиотеки?
восстанье книг, ведомое огнем,
тем горше говорит о человеке,
чем больше напечатано о нем.
Пока - подавлено. Расследуют начало
пожара. Из глубин служебного двора
кубами, грудами вывозят самосвалы
еще горячее сгоревшее Вчера.
Четырехмерный пепел. Небывалый
конгломерат. Священная гора,
где смешаны газеты, унциалы,
разрозненные номера
партейного или парижского журнала
в единый Арарат, в осмысленный массив...
Сюда еще потопа не хватало -
чтобы, любое чтиво упразднив,
начать историю сначала!
Чтоб новый Ной совместно с новым Хамом
демократический построили ковчег,
покуда океан смыкается над Храмом
и мы уверены, что каждый человек
достоин истины, утерянной Адамом.

ЭТИ

Этим - купанным на кухне в оцинкованных корытах
со младенчества играющим у церкви без креста
не писать на Пасху золотых открыток
серебристой корюшки не ловить с моста
оловянная свинцовая а то и в каплях ртути
их несла погода спеленав сукном
а теперь и некому просто помянуть их
голубиным словом на полуродном
языке церковном языке огней
отраженных волнами с такой холодной силой
что прижаться хочется крепче и больней
к ручке двери - двери бронзовой двустворчатой резной
где изображен свидетель шестикрылый
их небытия их жизни жестяной

ПРОРОК

Снова, Господи, прости им
слово чёрно, волю злую
за игру языковую
с пушкинским Езекиилем
с облака ли был он спущен
среди зноем раскаленной
обезвоженной холерной
пустыни? - скажи мне, Пущин
или из нутра какого
из мечтательной утробы,
с идеалами Европы
распрощавшись, до Каткова
докатился этот шелест
всех шести семитских крылий...
Перья взвились перья скрыли
небо в трещинах и щелях
требующее ремонта!
Вечно в полосе разрухи
взбаламученные духи
толпы их до горизонта
их под почвою кишенье
ими вспученные воды
имена их? но кого ты
звал когда-то - искушенья
названными быть не знают
узнанными стать не жаждут
и не то что даже дважды -
многажды в одну и ту же
реку медленно вступают

Виктор Борисович КРИВУЛИН: интервью

Виктор Борисович КРИВУЛИН (1944-2001) - поэт, прозаик, эссеист: | | | | .

РАЗГОВОР ПОД ЯБЛОНЯМИ ИЛИ ПОЗАБЫТОЕ ИНТЕРВЬЮ…

Виктор Кривулин...Эта кассета пролежала около десяти лет. Разговор, состоявшийся когда-то в прошлом в пригороде Питера, под яблонями возле крыльца Дома творчества писателей в Комарово. Десять лет срок не малый, за это время в жизни не только отдельного человека, но и целой страны могут произойти огромные перемены. Вот уже несколько лет, как не стало Виктора Борисовича Кривулина, поэта, прозаика, публициста, идейного вдохновителя нашего альманаха. Но сегодня его слова, сказанные тогда, десять лет назад, звучат очень актуально и своевременно.

ИТОГИ
Кому итоги а кому и так
непроходимый страшный суд
как бы не выключен видак
хотя экран разбит
динамик вырван с мясом вон
но свет и звук живут
а лента шелестит
для зрителя иных времен
или иных планид

"Позабытое интервью" - памяти Виктора Кривулина посвящается...

Виктор Борисович, кем был поэт в шестидесятые годы?
- Шестидесятые годы это время, когда литератор, поэт вдруг обнаружил, что он не больше чем поэт, не меньше чем поэт - он равен самому себе. Вот в чем, скажем, трагедия Бродского или наоборот его триумф: он поэт... Собственно его за это и судят, за то, что он не больше чем поэт и не меньше чем поэт. Это был поразительный процесс - человека судят только за то, что он поэт. То есть фактически только за то, что он есть нечто равное самому себе. И вот в этом смысле шестидесятые годы - время очень хорошее. Конечно, наивное, конечно, мы жили абсолютно изолированно от другого мира, это все понятно. Мы жили выключенными из мировой культуры. Хотя, несмотря на сопротивление, тогда читали больше, переводили больше, чем сейчас.

Поколение шестидесятников для меня в первую очередь ассоциируется с правозащитным движением, на сколько вы были политизированы?
- У меня вообще впечатление, что наше поколение, в широком смысле, оказалось не просто аполитичным - мы возникли как какая-то реакция на правозащитное движение. Ну вот, я знаю людей, замечательных чистых, светлых, которые боролись за права человека, за его свободу. Но в эстетическом плане это были люди, воспитанные советской культурой. Вот сейчас очень любят это слово - ментальность. У них была советская ментальность.

Но, насколько я себе представляю, сопротивление советскому государству, путь и пассивное, было достаточно широким?
- Изначально была общая настроенность, некоторая фронда... а оппозиция.., она разделилась: была политическая оппозиция и была эстетическая, если так можно сказать. Процесс Синявского это показал. И все равно была какая-то зона свободы. Были зоны, не закрашенные государством, не закрашенные красным цветом, это были такие как бы белые пятна, где кто-то, как-то оседал, но при этом литературная жизнь шла по своим законам. Единственное, что не было изданий, не было книг, но это все замечательным образом компенсировалось: мы сейчас не можем себе представить масштаба самиздата, потому что никто этим не занимается**. Но я убежден, что тиражи вот этих маленьких самиздатовских сборников превышали официальные тиражи.

- ...поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан, сказал поэт. А кем ощущали себя шестидесятники?
- Мы были людьми этого государства, но мы не были гражданами этой страны. Быть гражданами - предполагает гражданское общество, а его не было. Когда вы задаете это вопрос, вы задаете его как бы из сегодняшнего дня. Хотя, с моей точки зрения, сейчас гражданского общества тоже еще нет, оно зарождается... А если говорить о литературе, в принципе, литература была - литературой империи. Причем даже Пушкин или Толстой, которые попадали в зону школьного изучения, становились советскими писателями. Это была советская литература...

- А это меняло отношение к литературе?
- Это затрудняло отношение к ней и, я думаю, то что сейчас произошло в каком-то смысле не только поражение советской системы, а это поражение русской культуры в более глубоком смысле, она оказалась нетрудоспособной... Вот я в последние годы, заинтересовался системой отношений писатель-государство на Западе. И понимаю, это очень сложная система. И когда мы говорим, что там нет никакой поддержки литературы, это не так. Существует мощная государственная поддержка культуры, например, в Германии, где институт Гете субсидирует молодых поэтов. Огромные суммы на это выделяются. В Швеции, примерно ситуация такая, что каждый шведский писатель получает определенный процент, по-моему пять процентов, со стоимости каждой его книги, которую берут в библиотеке. Попробуем представить у нас эту ситуацию! Сейчас распространяется миф о том, что на Западе литература никого не интересует. Это тоже не верно. Давайте говорить честно. Например, во Франции есть передача «Апостроф», ее делает Бернард Пиво, которую смотрит практически вся Франция. Это передача о литературе. Она так сделана, что ее смотреть необыкновенно интересно. Это одновременно и реклама книг, и встреча с авторами. Однажды Лимонов выступал в этой передаче. Это одна из популярных программ. Когда у нас сейчас возникает миф о том, что западная экономика рыночная и что писатель там выброшен, это тоже не совсем верно.

- Ну, мы еще живем в мире иллюзий...
- Мы живем в ситуации крайностей, меня это все больше и больше раздражает. Советская литература, как нам говорили, это была самая лучшая, самая замечательная. Это был такой идиотический мессианизм. Сейчас совершенно другое рабское состояние страха перед западом, полный ужас того, что надвигается что-то другое, которое гораздо лучше, чем то, что есть у нас. Вот такое представление. Но если говорить о поэзии: на западе мало поэтов такого класса как в России, могу сказать совершенно определенно.

-...в истории еще очень много заблуждений и мифов.
- История существует в сфере мифологии, я уже писал об этом, советская история располагается между совершенно мифическими событиями: между взятием Зимнего Дворца, штурма, которого не было, и штурмом Белого Дома, которого тоже не было...

- Как не было?
- Ну он как бы был, как бы революция, но его как бы и не было... Вопрос о власти здесь висит как сопля такая над Россией! Потому что нету реальной власти, о которой мы могли бы сказать - она коммунистическая или она не коммунистическая, нету власти, которой мы могли бы доверять. Я в последнее время ежедневно смотрю телевизор, в основном я смотрю на рожи: и весь политический расклад визуально складывается, из двух частей, с одной стороны это свиные хари, свиной образ, а с другой стороны тип как бы худого европейца. И вся политическая борьба - это борьба между толстым и тонким. Кто уже успел хапнуть и кто еще не успел хапнуть. Ситуация комическая - здесь нет человека нормальных размеров, есть тот, кого еще надо накачивать взятками и деньгами, и тот кто уже накачался.., и есть еще один тип - это волки. Серые волки, которых просто от кормушки отставили! Вот Ампилов, например. Это совершенно волчьи лица. Вот и получается: волчьи, свиные и еще какие-то, которым эти блага необходимы, но они уже при кормушке, хотя еще не располнели.

О Человеке: Владимир Курманаев о Викторе Кривулине

Виктор Борисович КРИВУЛИН (1944-2001) - поэт, прозаик, эссеист: | | | | .

Я был знаком с Кривулиным около 5 лет, из них года 2 или чуть больше видел его сравнительно часто. Я познакомился с ним и его женой Олей в 1990 или 91 году. Он жил тогда в квартире на Петергофском шоссе (официальный адрес - ул. Лени Голикова, д.4, кв. 9). Лучшее, что можно сделать ради памяти о нем - воспроизвести атмосферу их дома, хотя здесь я себе такой задачи не ставил. Кривулин был «пожелавший остаться живым» -так он воспринимался. Он однажды сказал: «Все-таки удивительная страна. Здесь одаренный человек никому не нужен». Сказано было неожиданно и с болью, ни раньше, ни позже я такого от него не слышал. Мы тогда знакомились с Россией, это 90-91-92 годы. Но в глубине души, мне кажется, он верил в возможность изменения этого положения или даже надеялся на свою ошибку.

Кривулин был человеком, пожелавшим иметь отношение к сути, и всего прочего он последовательно избегал. Это всегда было ощутимо. Я однажды упомянул в разговоре о близком своем приятеле, художнике, который включал магнитофон с записями музыки Баха в исполнении Глена Гульда и практически не выключал его на протяжении всего дня. Это было в самый тягостный, исступленный, голодный, с искаженным звуком голосов толпы на улицах период. Кривулин сначала не услышал, но когда я повторил рассказ о казавшемся мне находчивым поведении, он, снисходя к моему анахроническому легкомыслию 30-летнего человека заметил, усмехнувшись: «Ну, можно, конечно, и так...». Вообще они с Олей, его женой, очень напоминали ангелов в те жутковатые времена, особенно Кривулин, еще и с его затрудненным передвижением.

Чувствовалось, что Кривулин много работал. Одним из первых в стране он, вероятно, познакомился с «наслаждением» утраты набранного на компьютере текста, над которым работал всю ночь (он работал по ночам). Он осваивал тогда новые жанры газетной, журнальной статьи, эссе («Вы представляете, что такое написать статью?» -произнес он однажды, как пионер, описывающий новый для себя ландшафт). Позже он говорил, что взял для себя образцом Ходасевича и старается писать так, чтобы это можно было когда-нибудь собрать воедино и издать.

Кривулин утверждал, что не читает переводов. Полагал, что занятие переводами испортило стиль Бродскому (Галчинский и пр.) Однажды он сказал что-то хорошее о Кушнере, и я признался, что не воспринимаю его. Кривулин был очень удивлен и стал хвалить раннего Кушнера, даже прочитал что-то наизусть.

Романом своим («Шмон») Кривулин был доволен, не понимал ругавших его и уверял, что выполнил все задания, которые перед собой ставил. Я ему возразил как-то сдуру чужими словами, что это не такой роман, после чтения которого хочется что-то сделать; он ответил глубоким молчанием, в котором мерещились и огорчение согласия, и несогласие с таким подходом, и даже обида. Соснору он любил и гордился, что Соснора хорошо к нему относится. Когда я как-то повторил опять-таки мнение приятеля, что некоторые тексты Сосноры вызывают смех, он немедленно возразил, что совершенство поэтического языка делает их неуязвимыми.

Кривулин превращался тогда из подпольного литератора в легального - неведомый или редкий в истории литературы процесс. Он действовал иногда по прежним, советским шаблонам «писательских» функций, но одновременно старался избавиться от них. В сущности, он никогда не настаивал на себе, но предлагал себя, и в себя верил. Так же поступал и с другими, если пытался им помочь, и, когда они не столь верили в себя, это приводило к обратным результатам. Кривулин постоянно говорил о том, что писательская деятельность должна прийти в свою норму, что надо перестать «пасти народы», что книги должны быть хорошо изданы и стоить дорого.

Прошлое свое Кривулин высоко ценил. К нему однажды пришел начинающий режиссер, желавший снять фильм о кафе «Сайгон» и деятелях подпольной культуры. Кривулин, полагаю, рассказал ему о его фильме все, он просто создал этот фильм, а тому оставалось только его испортить, что он, кажется, и сделал. (Фильм назывался «Чхая о «Сайгоне». Много места в нем отведено монологу самого Кривулина, чем он остался ценен.). Кривулин понимал людей и относился к ним с доверием. А человек, который снимал этот фильм, едва ли понял что-нибудь из того, о чем он снимал.

Кривулин, мне показалось, гордился, что жил в Комарово в номере, где жила Ахматова и где он ее когда-то навещал. После Ахматовой в этом номере жила Вера Панова. Но в качестве помещения для работы номер ему не нравился. «Приморенный номерок», - резюмировал он, и в ответ на мое недопонимание пояснил: «Люди здесь не жили, а доживали». Помню, что тогда же он рассказывал, как занимался с детьми в школе переводами, ставя во главу угла звуковую основу стиха, или учил их самих так писать, уже не помню.

Кривулин, я думаю, ненавидел все ординарное. Но и ординарность противостояния ординарному ему претила. Иногда эта разнонаправленность достигала критического рубежа. В день нашего знакомства он рассказал мне, что Бродский обратился к нему с предложением о сотрудничестве. Кривулин согласился и начал работать (это была то ли книга, то ли сценарий о Мандельштаме), но параллельно напечатал, как он выразился, две «антибродские статьи». Бродский, по словам Кривулина, «резко оборвал» или «резко прервал» контакты. Здесь надо заметить, что если бы не Кривулин, два столь глубоких знатока Мандельштама могли создать что-то совершенно исключительное, невообразимое. Но, вероятно, дело в том, что они по-разному смотрели на вещи, и Кривулин полагал, что соавторство не исключает взаимной критики, которую Бродский в их ситуации мог счесть как минимум непоследовательностью.

Кривулин не любил дураков. Один довольно известный тогда (нач. 90-х годов) поэт спросил его, почему он не ставит знаков препинания в стихотворных текстах. Кривулин ответил, что так удобнее. Поэт обиделся и потом говорил мне: «Это не ответ».

Он был, кажется, довольно невысокого мнения о современном состоянии русской филологии. Кроме того, исчерпанность определенных тем была для него решенным вопросом. Когда я сказал ему, что написал работу о Пушкине, он ответил: «Володя, я не понимаю». О состоянии петербургской университетской филологии, в частности, он году в 94-95 отзывался довольно скептически: «Ну, что там. Алик Муратов?!».

Свою изолированность в советские времена Кривулин воспринимал как шанс, даваемый его основательности. Эту основательность он, мне кажется, ценил в ней больше всего. И вместе с тем понимал опасность изолированности, которая может спровоцировать иллюзию самодостаточности. Чрезвычайно интересно, много ли будет воспоминаний о Кривулине. После встречи с ним всегда вертелась мысль: «Надо записать». Но он вращался в кругу людей, воспринимавших его как часть целого, к которому и они тоже принадлежат. Для того же, чтобы характеризовать целое в его частях, нужно дополнительное усилие.

Слишком широкая или легкая популярность людей, относившихся когда-то к подпольной культуре, мне кажется, не вызывала в нем сочувствия. Он с раздражением сказал при мне: «Лена Шварц растеряла своих читателей». О деятеле телевидения Невзорове и певце Гребенщикове он публиковал стихи, в которых также угадывалось раздражение («Из всех щелей поет Гребенщиков»). Смеялся над поэтом Андреем Крыжановским, жаловавшимся на «подпольную» судьбу. Относительно Невзорова я как-то посетовал, что он очень изменился, даже как «тип» (мы были знакомы с детства), что еще лет в 19-20 это был очень живой, разговорчивый, доброжелательный, мягкий человек, увлекавшийся театром, режиссурой, пытавшийся что-то ставить (правда, одновременно (это чувствовалось) несколько холодноватый). Кривулин сказал мне, что Невзорова, участвовавшего в каком-то религиозном обществе, арестовывали, и он, испугавшись, многих назвал, а на мои сетования заметил: «Заступничество за народ никогда не бывает безнаказанным».

Помню его слова о Сталине: «Сталин произвел социальную систему, в которой для человека все в мире было прекрасно, кроме него самого».

Однажды, когда я пришел к нему, он спросил: «Как Вам статья (или интервью) Бродского?». Его возмутили слова Бродского о вине русского языка. (Мне кажется, это возмущение отражает расхождение их поэтик. Они почти ровесники, знакомые, петербуржцы, но как бы разных поколений. Бродский - индивидуалист, протестант в религиозных воззрениях (во всяком случае, какой-то период). Основа его поэтики - самое главное в нем самом, о чем он скажет только самому себе, и то не прямо, а намеками. Основа поэтики Кривулина - язык, он - филолог, воспитанный в стенах Санкт-Петербургского университета в те времена, когда самое важное там говорилось структуралистами. Кроме того, язык православного по религиозным воззрениям человека, чтящего Слово в Храме). Кривулин обиделся не за русский язык, не за свой язык, а за Язык.

В тот период, когда мы познакомились, поставленный перед фактом почти полного исчезновения интереса к поэзии в России, Кривулин анализировал саму природу существования в России поэзии. Он задавался вопросом, не была ли поэзия простым замещением отсутствовавшего эпоса. Его потрясала мысль, что до XVIII или даже до XIX века никакой поэзии в России не существовало (поэзия XVIII века могла оказаться просто «завезенной»). Кривулин же полагает, что поэзия - беседа с личным Богом и к литературе отношения не имеет (адресат поэта - его собственная идеальная ипостась, адресат прозаика - читатель). Он опасался, вероятно, что поэзия не имеет в России глубоких корней. Сам он утверждал (как человек, не изменявший здравому смыслу), что стихи теперь не нужны, и писал статьи и эссе. Говорил, что теперь спасти может рефлексия. Однако одновременно с этим мог высказать намерение издавать со временем журнал, которого никогда не было в России - журнал, где будет только поэзия.

Он постоянно говорил о языке, о том, что «с нами что-то делается», что поэты-эмигранты избежали влияния процессов, происходивших в языке, а оставшиеся в России не избежали. Говорил, что на место «мифологемы» становится «политема», что сознание политизируется и нас заставляют думать о том, о чем мы не хотим. Кривулин полагал, что нашему сознанию свойственна подключенность к тому, что делается «наверху», называл его имперским. Не эта ли мысль о «подключенности» привела его к монархическим воззрениям, которых он придерживался в 90-х годах? При этом народное уважение к силе его не интересовало, он основывал свои взгляды на красоте монархической идеи в сознании народа. Распада России он не боялся, потому что империей в древнем смысле Россию не считал.

Кривулина беспокоило, вызывают ли его стихи, наполненные литературными аллюзиями, соответствующие ассоциации. Однажды (помню, что это было 30.12.91) он, прочитав мне стихотворение «То колющий, то режущий уют...», спрашивал, вызывает ли оно в памяти соответствующий мотив романа «Идиот».

Зная, как трудно стало писать стихи (кажется, по себе), он поддерживал других, говорил, что друзья его вновь постепенно начинают писать стихи, в разговорах постоянно убеждал писать эссе, давал читать эссе, приносимые ему другими, и спрашивал о них мнения. Он рассказал мне однажды (думаю, я на что-то жаловался), что, живя с женой и двумя детьми, ее и своим, в коммунальной квартире в одной комнате, он писал по ночам в ванной.

Где-то в апреле 1989 года, еще не будучи знаком, я забрел на вечер Кривулина в Лекторий на Литейном. Народу в зале было сравнительно немного. Кривулин, ныряя головой вправо и влево и подставляя слушателям щеку, рассказывал о современном состоянии поэзии, о своей трехмесячной поездке в Париж, читал стихи. К сожалению, записей я не вел, запомнились несколько мыслей. Он говорил о том, что интерес к поэзии упал, и что надо с этим считаться, что не надо «вовлекать». Говорил он еще, что в период демократизации жизни художник обязан не забывать о художническом аристократизме. В противном случае его ждет популярное искусство, как показал опыт Вознесенского и Евтушенко. Говорил об исчезновении отрицательного импульса в отношении всего окружающего, который присущ, на его взгляд, русскому человеку. У иностранцев он трагического мироощущения не находил, чем объяснял неуспех в Сорбонне Бердяева и относительный неуспех Шестова. Помню еще, что среди прочих прочитал он стихотворение, в котором возможность увидеть надгробие с именем Набокова сравнивалась с самоубийством.

Все, что он говорил тогда, как теперь ясно, обнаруживало то главное, что его тревожило и 17 лет назад, и позже - вопрос об условиях сохранности русской культуры и русской поэзии.

Здесь надо бы закончить, но хочется добавить следующее. Кривулин великолепно улавливал процесс. Названный им процесс представал как очевидность. А вот ценность субъекта, в процессе участвующего и для Кривулина очевидная, не была столь всеобще очевидной, как процесс. Поэтому мне всегда казалось, что мнение Кривулина о процессе в каком-то виде, какими-то путями доходит до людей, влияющих на процессы, а вот с ценностями, ему дорогими, поступают не совсем так, как ему бы, вероятно, хотелось. Например, он где-то писал (кажется, в газете «Литератор») и говорил о том, что в России нет священников, способных иметь дело с интеллигенцией. Мне кажется, мнение было воспринято - интеллигенция доведена до того состояния, когда ей довольно затруднительно иметь дело со священником. Кривулин высказывал мнение (по радио «Свобода», если не ошибаюсь), что подпольный литератор имел то дополнительное преимущество перед официальным, что ему не приходилось сопротивляться влиянию не только официальной цензуры, но и общественному влиянию. В качестве литераторов, отчасти успешно противостоявших официальной цензуре, но испытавших деформирующее их дарование общественное влияние, Кривулин называл Битова и Искандера. И этот процесс, во всей его сложности, не остался, как представляется, без внимания - корпоративный интерес приобрел гораздо более серьезное влияние на пишущего, чем влияние цензуры или общественности. Корпоративный интерес соблазняет глубже, чем интерес преодоления цензуры и мнения общественности, хотя в нем есть и преимущество для пишущего - он преодолим, в отличие от прочих влияний. Но на процесс Кривулин и здесь указал с великолепной точностью.

ИДЕЯ РОССИИ Деревья, усопшие в сером снегу, и две одиноких вороны... Идея России, насколько могу проникнуть сознаньем за ровный, открытый, казалось бы, даже врагу остриженный холм уголовный, - идея России не где-то в мозгу, не в области некой духовной - а здесь, на виду, в неоглядной глуши, в опасном соседстве с душою не ведающей, где границы души, где собственное, где - чужое. САД ДЕВЯТОГО ЯНВАРЯ Здесь пыльный сад похож на документы, скрепленные печатью, а в саду печально так... Я выйду. Я пройду вдоль перержавленной ограды: в каком-то пятилеточном году перемещенная зачем-то от Зимнего дворца в рабочью слободу, из Петербурга в сердце Ленинграда, она дошла до степени такой убожества и запустенья, что рядом с нею воздух заводской - как мимолетное виденье, как гений чистой красоты. ПУТЬ К ДОМУ Бренные дома замученного цвета, слева пустыри, бетон, задворки автобаз - даже сладко-пасмурное лето в человечности не уличает вас! Да и люди здесь, как письма без ответа, будто чем-то виноваты, вечерами возвращаются с работы... Вековечный транспорт, голос монотонный, выкликающий поштучно, поименно эти самые народные пенаты - ОБОРОННАЯ, ЗЕНИТЧИКОВ, ПОРТНОВОЙ... Край земли не за морем, не где-то - вот он, край земли, у каждой остановки! Выйти - все равно что умереть, в точку на листе миллиметровки, в точку (не приблизить, но и не стереть) - обратиться в точку; выйдя из трамвая, в собственной тени бесследно исчезая. ЮГО-ЗАПАД Брошенные в траву оранжевые велосипеды - будто выросли наперекор естеству из мичуринской почвы и свежей газеты лучезарные срезы плодов просвещения и прогресса осенью, посреди холодов, среди остатков дачного леса, где разбросаны корпуса общежитий и кооперативные башни высоко уходят - за поворот колеса, а там за шоссе, в заовражье... Город, конечно, растет, и становятся все бесприютней островки природы, в естественный круговорот заключенные. Руссое слово "спутник" приложимо к чему угодно, даже ко мне, когда я гляжу в окно и вижу: оранжевые круги, велосипедист лежит на спине в порыжелой траве свершенно рыжий. Тяжелое солнце прокатывается по нему. Только вчера из лагеря - завтра школа. Низкое здание, похожее на тюрьму, за деревьями... Жалко, мешает штора увидеть - какая откроется за углом новая перспектива... Дом, наверное... что еще?.. только дом. Чудо - если нечистый клочок залива! ВОВРЕМЯ ВКЛЮЧЕННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР Стемнело. Грянули вороны свое прощальное. И стихло. И теперь вздыхает пневматическая дверь, скрываются трамвайные вагоны в деревьях перелеска. Изо всей дороги в пригород едва ли уцелело хотя б одно лицо! хотя бы эти, слева, кварталы спальные... Стемнело. Мне слышней свербенье тишины - внезапной, воспаленной... Как телевизор вовремя включен! Да, голоса его спасительны, как сон, тысячекратно повторенный. ЛОВУШКА Ловушка? Да. Экран. В объятьях эйфории мне как-то жутковато. Почему по-человечески они заговорили? - а лица все темней, похожи на тюрьму, что второпях превращена в больницу душевную... Ну что ж, не арестант - больной всего лишь, больше не боится начальства, цыриков, команд! Но волнами совсем иного страха затоплена душа: ловушка? Да. Экран. Зеленый свет. Наркоз. Подкожный морфий Баха. "Аквариума" туркестанский план. *** Горят безлунные слова невидимо, как спирт... Как пламень, видимый едва, над городом стоит. Рванется ветер, и язык качнется, задрожит... Ни треск, ни сполох и ни крик, на шороха в ушах - бензин бесформенно горит в пожарных гаражах. Тайком гудит ректификат в больницах под стеклом, где половицы не скрипят где догорающие спят товарищи рядком. В книгохранилищах звенит упругий пепел книг, когда сжимаются листы, входя винтообразно в родные дыры немоты, в разверстые пустоты, во мглу и тленье...- Что ты?!" 1969 КРЫСА Но то, что совестью зовем,- не крыса ль с красными глазами? Не крыса ль с красными глазами тайком следящая за нами, как бы присутствует во всем, что ночи отдано, что стало воспоминаньем запоздалым, раскаяньем, каленым сном? Вот пожирательница снов приходит крыса, друг подполья... Приходит крыса, друг подполья, к подпольну жителю, что болью духовной мучиться готов. И пасть усеяна зубами, пред ним, как небо со звездами - так совесть явится на зов. Два уголька ручных ожгут, мучительно впиваясь в кожу. Мучительно впиваясь в кожу подпольну жителю, похожу на крысу. Два - Господен суд - огня. Два глаза в темноте кромешной. Что боль укуса плоти грешной или крысиный скрытый труд, когда писателя в Руси судьба - пищать под половицей! Судьба пищать под половицей, воспеть народец остролицый, с багровым отблеском. Спаси нас, праведник! С багровым ликом, в подполье сидя безъязыком как бы совсем на небеси! 1971 ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ О времени прохожий сожалеет не прожитом, но пройденном вполне, и музыка подобна тишине, а сердца тишины печаль не одолеет, ни шум шагов, бесформенный и плоский... Над площадью, заросшею травой,- гвардейского дворца высокий строй, безумной флейты отголоски. Бегут козлоподобные войска. Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку, вот музыка - не отдых, но одышка, вот кожа содранная - в трепете флажка! Прохожий, человек партикулярный, парада прокрадется стороной... Но музыка, наполнясь тишиной, как насекомое в застылости янтарной, движенье хрупкое как будто сохраняет, хотя движенья лишена... Прохожему - ремни и времена, а здесь возвышенная флейта отлетает! И зов ее, почти потусторонний, ее игла, пронзающая слух, в неслышном море бабочек и мух, на грядках рекрутов, посаженных в колонны, царит и плачет - плачет и царит... И музыки замшелый черный ствол в прохожего занозою вошел, змеей мелодии мерцающей обвит. 1972 КЛИО Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных - мычало дерюжное стадо. Шли победители крупными каплями града. Горные выли потоки. Ревела душа водопада. Ведьма история. Потная шея. Костыль. Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли, Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,- шли победители - жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос горьких ветров одинокий цветок среди поля. Клио с цветком. Голубая старуха долин. Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана, Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно, всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин. 1972 *** С вопроса: а что же свобода? до воя, до крика: "Я свой!" не время прошло, но природа сместила кружок меловой. Во весь горизонт микроскопа, страну покрывая с лихвой, стеклянная капля потопа под купол высоко взяла вопрос, нисходящий на шепот, прозрачней и площе стекла. Лицо ледяное приплюсну: что было? какого числа? Известное только изустно по клочьям, по ломким листам в кружках, сопричастных искусству, в губах, сопредельных устам,- известное лишь белизною название времени-храм - пространство займет речевое и костный сустав укрепит где известью, где и слюною - но схватит. Но держит. Но спит единство тумана и кровли, шрифта и поверхности плит надпамятных. Ты обусловлен подпольем. Ты полночь письма, при свете вечернем торговли, при гаснущем свете ума ты спрашиваешь у страха: какая грозила тюрьма подпольному зренью монаха - слепца монастырских ворот? катилась ли под ноги плаха отпущенному в расход у липкой стены подвала, где сточная слава ревет? Тогда и спроси у кристалла, что в горечи был растворен: где точка твоя воскресала, в каком перепаде времен? 1975

ЛЕВИАФАН ПЛЫВЕТ

стихи 1998 года МИМО КИНЕШМЫ Над Волгой - триколор. Вот формула заката. Одна ли это жизнь или делить на три? Слетаются к реке монастыри, похмельные сползают комбинаты и даже памятники полые внутри изжаждились. О как демоноваты их позы поздние, их крылья вместо рук их летчицкие рукавицы. Кормленье чаек на корме - сплошной хичкок: пикируют как бы не птицы но души умерших беснуются вокруг флагштока белого, ребенка из столицы зачем он здесь? на что его испуг провинции, где истина двоится где все течет назад и все теряет свет?.. Подвахтенный матрос, когда стемнеет, спускает флаг. И только пенный след по-прежнему живет, по-прежнему белеет ШЛЮЗ НОМЕР ШЕСТЬ Набегает небогатая волна на бетонные крошащиеся плиты. Что еще за тайна у искусственного дна? никакие там собаки не зарыты, зэки разве что... но кто их имена помнит? Информация закрыта. Шлюза номер шесть осклизлая стена. Опущенье пассажирского корыта на общероссийский уровень - туда, в нижние миры где все мы позабыты кто в семейных липах, кто в составе свиты министерской, в суете мартышкина труда - недостроенные пирамиды недоразвитые города КАЛЯЗИН духовная орясина торчит из моря-озера что посреди калязина такое вот сморозила власть Молота и Разума Серпа и Л.Б.Красина а мы богобоязненно глядим на дело рук ее - с ней, с этой самой сукою все лучшее ведь связано! ЛЕВИАФАН Над равнинами Пригов Кричит Рубинштейн пролетает Левиафан плывет Четырехтрубен и многоочит Но совсем не отчетлив Ясности, говорит, ему не хватает Ясности ему не хватает, волчаре В ПОЗЕ ПЛОДА десять лет на свободе а все еще каждое утро просыпаешься в позе плода весь подобравшись ладони зажаты в коленях подбородок - между ключиц и лежишь себе как запятая в документе каком-то на письме симпатическом тайном совершенно секретном ПЯТАЯ ПРАВДА И ПЕРВАЯ ИСТИНА 1 То ли то что утеряно - то и нашли а нашли - оказалось чужое, ненаше То ли тошно мне с памятью; только начни по ночам разговаривать с нею рвать ее на клочки или, вывернув шею, как-то сбоку смотреть или сверху - но лишь бы иначе так смотреть как наверное я никогда не сумею 2 кому вечерний звон кому - вороний грай по вечерам по-над вечерним звоном... дощатый электрический сарай визжит, по рельсам изжелта-зеленым сворачивая... скоро уберут и рельсы и деревья где вороны ежевечерний свой нестрашный Страшный суд разыгрывают самоупоенно подняв капот убитых "жигулей" нестарая еще поповна с мотором возится - но Господу видней чему летать легко и безгреховно чему ржаветь под сенью тополей когда-то кем-то высаженных ровно 3 на месте сада, бедные, одни теперь духовные деревья а так - бетонный дом, откуда ни взгляни твоим непросвещенным взглядом: хрущоба, Господи! сама она как сад запущенный, вся в трещинах и щелях в аллеях где воспоминанья спят где анны дорежимные висят на голых ветках как на тощих шеях 4 с Пятой правдой своей старик с Первой истиной спящий подросток... Спятить можно и спиться - спасает язык лес понятий, деревья в наростах говорящие эдак, потом говорящие так словно это они - а не ветер - играют послушаньем-пространством, которое сущий пустяк потому что совсем не растет не рождается не умирает 5 те кто возвращается во снах бабочкою об одном крыле как перелетели этот страх снова очутиться на земле? посреди крыла - раскрытый глаз по краям - дрожание письма видят ли они, уснувших, нас или в них живет сияющая тьма и глядит само в себя глазное дно и во сне такой бездонный свет словно пишут нам что все обретено все - чего для нас пока что нет ХРОНИКА НЕДОСТАЧ вечно голодный хлебников, мучимый жаждой водкин-петров... и вот: мы подводим итоги их революции пищебумажной их проникновенью в истоки внутренней речи открытого цвета. хроника сплошных недостач вырастает из глубины кабинета отставной инженер или бывший врач выдвинет ящик стола, обнаружит угол черновика доставшегося путем неправедным - и тут же задвинет со стуком спрячет на будущее, на потом на то самое, послепоследнее время после которого мы и живем внутренней речью в незавершенной поэме ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА россия ты шагреневая кожа скукоживающаяся! недаром здесь бальзак нашел свою вдову и выглядит моложе на целый век... На человеке - знак ушибленности русским языком все сизое вокруг, один сплошной синяк какой далИ тебе сезанн или синьяк все дАли ноющие, облака ни в ком не находящие опоры лишь вечно обновляемый обком когда-то крепкий дом купеческой конторы теперь бандитский банк, шагреневые шторы решетки в окнах кованые: вот не текст оригинала - перевод свиная выворотка в золотом тисненьи СНАМИ НАРУЖУ Сила Господняя с нами! Снами измучен я, снами... Н. А Кто-то с нами нарушено Утром выходишь из дому снами наружу со следами вчерашнего ужина Капля падает плющась об лужу как цитата из книги не изданной но когтящей терзающей душу Редкая раса читающих дождик мелкотиражный те еще тучки да и звукопись та еще так что от серо-жемчужной измороси только подташнивает и отточие ищет кому бы всучить свои точки это невыплаканное свое иноснобытие НЕ ВЫГЛЯДЫВАЯ В ОКНО будет пенье тебе - и терпения хватит и за терпкое - вечерами - вино добрый дядя заплатит ведь ему все равно все равно ему кайфу не катит кроме как наблюдать бесконечное наше кино не вставая с кровати не выглядывая в окно ИСААК И АВРААМ Ночьми читали Паламу: Молчанье - свет, ученье - нож Приготовленье ко всему Чего не ведаешь не ждешь Нарвавши высохшей травы Пытались развести костер - На волосок от головы Восточный бог прошел как вор Огнем нежгучим и сухим. Встал Исаак - он только дым И не о чем, послушай, с ним Ни говорить ни горевать Лег Авраам - он как бы дом Дом говорящий об огне И больше - больше ни о чем # # # *** Весь холод зеркала, вся пустота и плоскость в лицо мне выплеснуты. Стало быть, не след с вопросами соваться, в отголосках и отблесках искать какой-то знак причастности к иному измеренью... Я весь по эту сторону. И мрак со всех сторон мое объемлет бденье. Но словно у соседей за стеной передвигают мебель и топочут, - - сквозь оболочку абсолютной ночи мне голос чудится неведомый, чужой. Обрывки слов, порою даже клочья невнятной фразы - и наверняка Мне предназначенной! (Не знаю языка...) *** Восславим мир, который полон смерти! Возвышенной душе печаль, печаль, печаль склоненной головы... Восславим дождь, который вечно снится и мокрое лицо в стекле стоит окна, бело от невозможности пролиться На губы, пересохшие до дна. *** Горят безлунные слова невидимо, как спирт... Как пламень, видимый едва, над городом стоит. Рванется ветер, и язык качнется, задрожит... Ни треск, ни сполох и ни крик, на шороха в ушах - бензин бесформенно горит в пожарных гаражах. Тайком гудит ректификат в больницах под стеклом, где половицы не скрипят где догорающие спят товарищи рядком. В книгохранилищах звенит упругий пепел книг, когда сжимаются листы, входя винтообразно в родные дыры немоты, в разверстые пустоты, во мглу и тленье...- Что ты?!" И ВЕК СЕРЕБРЯНЫЙ И век серебряный, как месяц молодой, над юностью моей стоял, недосягаем, - он модой был, искусственной средой, он был игрой, в которую сыграем, казалось нам, сильнее остальных! Он был успехом, вызовом, затменьем собраний старческих и радостей свиных, он - просто был. Но чем его заменим теперь, когда волна воскресших мертвецов пошла на фантастическую прибыль, а жизни соляное озерцо - как чешуя библейской рыбы, с лицом пересыхающим, без глаз, откуда-то извне разглядывает нас? ФЛЕЙТА ВРЕМЕНИ О времени прохожий сожалеет не прожитом, но пройденном вполне, и музыка подобна тишине, а сердца тишины печаль не одолеет, ни шум шагов, бесформенный и плоский... Над площадью, заросшею травой,- гвардейского дворца высокий строй, безумной флейты отголоски. Бегут козлоподобные войска. Вот Марсий-прапорщик, играющий вприпрыжку, вот музыка - не отдых, но одышка, вот кожа содранная - в трепете флажка! Прохожий, человек партикулярный, парада прокрадется стороной... Но музыка, наполнясь тишиной, как насекомое в застылости янтарной, движенье хрупкое как будто сохраняет, хотя движенья лишена... Прохожему - ремни и времена, а здесь возвышенная флейта отлетает! И зов ее, почти потусторонний, ее игла, пронзающая слух, в неслышном море бабочек и мух, на грядках рекрутов, посаженных в колонны, царит и плачет - плачет и царит... И музыки замшелый черный ствол в прохожего занозою вошел, змеей мелодии мерцающей обвит. В НАЧАЛЕ ЖИЗНИ В начале жизни школу помню я. Чтобы забыть ее счастливые уроки, не хватит жизни. Школа и семья, и волк за окнами, студеный генус локи... Не знали голода. Но коридор высокий сиял и плавился, и лысина плыла директорская... Молоком козла вспоённые года! ключи мои, истоки позднейшего небытия. Пороли редко. Детские пороки под форменной одеждой затая, мы погружали щуплые тела в бассейн, где жидкость ледяная - где антарктическое крошево Числа ненатурального - кружило, обжигая. ПОЖАР В БАНЕ Не рано ли горят библиотеки? восстанье книг, ведомое огнем, тем горше говорит о человеке, чем больше напечатано о нем. Пока - подавлено. Расследуют начало пожара. Из глубин служебного двора кубами, грудами вывозят самосвалы еще горячее сгоревшее Вчера. Четырехмерный пепел. Небывалый конгломерат. Священная гора, где смешаны газеты, унциалы, разрозненные номера партейного или парижского журнала в единый Арарат, в осмысленный массив... Сюда еще потопа не хватало - чтобы, любое чтиво упразднив, начать историю сначала! Чтоб новый Ной совместно с новым Хамом демократический построили ковчег, покуда океан смыкается над Храмом и мы уверены, что каждый человек достоин истины, утерянной Адамом. ОТТЕПЕЛЬ Тепло не греет. Ноль на пустыре. Средь ночи снег-самоубийца гремит по трубам. Серой простыне, обнявшей нас, не стелется, не спится... Дыханье затая, на цыпочках, почти неощутим, неосязаем, прошел декабрь - и ты его прости: над нами даже Время не хозяин! И оттепель нежданная пускай порадует кого-нибудь из новых, пока со мной беседует Паскаль о воскресении Хрущева. Могилы отдают недавних мертвецов. Давленье падает. В окно дохнуло гнилью и в этом равнодушии весов есть мертвой точки сила и бессилье. ХЛОПОЧУЩИЙ ИЕРУСАЛИМ В любой щели поет Гребенщиков. Высоцкий дожил до большой печати. Дыханье спёрто, и в ДК Пищевиков новорожденный Хармс въезжает на осляти... Вокруг не Ленинград - Ерусалим, хлопочущий над воссозданьем Храма из недоуничтоженных руин, где торжествующая Яма прикинется то бездною без дна, то рукотворным Эверестом... Но плоский тот пейзаж, каким заражена душа, как будто связанная с местом, - он, может быть, единственное здесь, что не меняется и неуничтожимо, хоть землю рой, хоть лозунгом завесь чертеж небесного Ерусалима! Я знаю: мы давно уже не там, живем, где значимся, где штампу сообразно расставлены судьбою по углам, где знают нас и очно и заглазно... КЛИО Падали ниц и лизали горячую пыль. Шло побежденных - мычало дерюжное стадо. Шли победители крупными каплями града. Горные выли потоки. Ревела душа водопада. Ведьма история. Потная шея. Костыль. Клио, к тебе, побелевшей от пыли и соли, Клио, с клюкой над грохочущим морем колес,- шли победители - жирного быта обоз, шла побежденная тысяченожка, и рос горьких ветров одинокий цветок среди поля. Клио с цветком. Голубая старуха долин. Клио с цевницей и Клио в лохмотьях тумана, Клио, и Клио, и Клио, бессвязно и пьяно, всех отходящих целуя - войска, и народы, и страны в серные пропасти глаз или в сердце ослепшее глин. *** Еще не страх, но как бы кто-то, невидим из-за поворота, отбросил тень свою вперед. Еще не страх, - но тень ползет задев собою угол дома и тень моя скрестилась с тенью чужой, как бы вошла в сращенье - и став одним углом излома, от ног моих оторвалась... Еще не страх - но что за связь установилась между мною и шарком скрытых за стеною шагов, когда еще двоих на свете не было, лишь их в объятьи тени шевелились как два поверженных крыла. ...и смертных нас на повороте родило время и столкнуло! Уже не страх, но боль удара, но расколовшегося шара я - отлетающий осколок... Был целен миру И вот расколот. СЕПТИМЫ Я Тютчева спрошу: в какое море гонит обломки льда советский календарь? и если время - божья тварь, то почему слезы хрустальной не проронит? И почему от страха и стыда темнеет большеглазая вода, тускнеют очи на иконе? Пред миром неживым в растерянности, в духовном омуте, как рыба безголоса ты, взгляд Ослепшего от слез, с тяжелым блеском, тяжелее ртути. Я Тютчева спрошу - но мысленно, та. . . каким сказать небесным языком об умирающей минуте? Мы время отпоем, и высохшее тельце накроем бережно нежнейшей пеленой Родства к Истории родной не отрекайся, милый, не надейся, что бред веков и тусклый плен минут тебя минует. Веришь ли? - вернут добро исконному владельцу. И полчища теней из прожитого всуе заполнят улицы и комнаты битком, - и Чем дышать - у Тютчева спрошу и сожалеть о ком? *** Еще настанет наша другорядь, И новое тоскующее знанье коснется шеи, рвущейся узнать и холод лезвия, и жаркое зиянье, и розовый пузырь - и бронзовую стать посмертного живописанья. Мне кажется средь мускульных сует, что гибель где-то за горами… Проваливается прозрачный пистолет сквозь бедную ладонь. Искрит перегорая, проводка в бункере… А мы до старых лет предполагаем жить, резвяся и играя. Похоже, обманул Афганистан И заграница утекает уже в товарищеский будущий туман с ее компьютерами и поющими часами… Как чешутся глаза не видеть лучших стран, Ни родины, чья боль не ослепляет! И сколько может времени протечь в такой растерянности и в таком бессмертьи?! Чем больше тяжести я сбрасываю с плеч - тем выше, выше, не по смете дороговизна временных долей! Вот золото. Расплавь его и пей, и, может быть, еще настанет миг - мы кровью хлынем из остывших книг.

- (1944 17 марта 2001, Санкт Петербург), русский поэт. В центре поэзии Кривулина религиозные мотивы, тема личной вины и ответственности за происходящее в мире. В творческом плане близок Анне Ахматовой (см. АХМАТОВА Анна Андреевна) и Иосифу… … Энциклопедический словарь

КРИВУЛИН Виктор Борисович - (р. 1944) русский писатель. В центре поэзии религиозные мотивы, тема личной вины и ответственности за происходящее в мире. Первоначально публиковался главным образом в самиздате. Издавал неофициальный литературно художественный журнал 37 (всего… … Большой Энциклопедический словарь

Кривулин Виктор Борисович - Виктор Борисович Кривулин (9 июля 1944, пос. Кадиевка Ворошиловградской области 17 марта 2001, Санкт Петербург) русский поэт, эссеист, филолог. Окончил филологический факультет ЛГУ. Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Лауреат премии … Википедия

Кривулин, Виктор Борисович - Род. 1944, ум. 2001. Поэт, представитель культуры самиздата. Издатель неофициального литературно художественный журнала "37". Автор нескольких поэтических сборников. В последние годы жизни политик деморосс … Большая биографическая энциклопедия

Виктор Борисович Кривулин - (9 июля 1944, пос. Кадиевка Ворошиловградской области 17 марта 2001, Санкт Петербург) русский поэт, эссеист, филолог. Окончил филологический факультет ЛГУ. Видный деятель неофициальной культуры Ленинграда. Лауреат премии Андрея Белого за 1978 год … Википедия

Кривулин - Кривулин, Виктор Борисович Виктор Кривулин Дата рождения: 9 июля 1944(1944 07 09) Место рождения: Кадиевка (Ворошиловградская область) Дата смерти: 17 марта 2001(2001 03 17 … Википедия

Волчек, Дмитрий Борисович - В Википедии есть статьи о других людях с такой фамилией, см. Волчек. Дмитрий Борисович Волчек (род. 18 июня 1964, Ленинград, РСФСР) российский поэт, прозаик, переводчик, издатель. Содержание 1 Биография 2 Переводы … Википедия

Современные русские поэты - … Википедия

Поэты самиздата - Поэты самиздата это авторы, для которых участие в неподцензурной литературной жизни конца 1950 х середины 1980 х гг. (и прежде всего публикации в самиздате) было основным способом литературного поведения. Таким образом, в этот… … Википедия

Список писателей и поэтов Санкт-Петербурга - Это служебный список стате … Википедия

Книги

• Воскресные облака Купить за 770 грн (только Украина)
• Воскресные облака , Кривулин Виктор Борисович. Предлагаемое собрание стихов Виктора Кривулина избирательно представляет его поэтическое творчество с конца шестидесятых до середины восьмидесятых годов. Это время, когда Кривулин вместе с…

Виктор Борисович Кривулин - поэт, прозаик и эссеист, филолог, центральная фигура ленинградской неофициальной культуры.

Из интервью 1995 года: «Для меня, да и для многих других питерских поэтов, большое значение имело общение с художниками. Так же, впрочем, было и в Москве. И вообще среди моих друзей художников больше, чем поэтов».

Виктор Кривулин писал статьи о Михаиле Шварцмане, Александре Аксинине, Анатолии Васильеве, Михаиле Шемякине, Евгении Михнове-Войтенко, Игоре Захарове-Россе, Льве Сморгоне, Марине Спивак, о художниках группы «Митьки».

О художнике вспомню, когда невозможно представить
в сердцевине безумного быта:
комнатенка пустая
пожелтелой газетой прикрыта.

Значит, осенью вспомню (когда же еще?), обратившись
в духе лучших традиций
к разночинству листвы и соседей, -
здесь художник толпится?

Здесь. А где же иначе? Куда ему деться отсюда,
от занятия кашлем и тленьем,
от собрания пятен простуды
на холсте шерстяном?… Путешествуем или болеем -

все приклеены к детству, облиты слюною паучьей!
О художнике вспомнить случится,
чуть представится случай:
упадет ли кирпич, грузовик ли собьет очевидца,

обрастет ли толпою пятно бытия на асфальте,
или что-нибудь в этаком роде -
комнатенку представьте,
тоскуя о тайной свободе.

Там вершина возможного. Пыльные стены и крыши,
и портреты цветов, погруженных
в отраженья свои… Ничего не припомнится выше
мертвой жизни в рулонах!

Ничего не случается. Господи, даже и с теми,
кто случайного дара
обнаружил в себе совпаденье!..
День - чердак. Ночь - подвал. Призрак творчества.
Облачко пара.

Октябрь 1972

Виктор Кривулин родился 9 июля 1944 года в пос. Кадиевка Ворошиловградской области в военно-полевом госпитале (родители воевали на Ленинградском фронте, а после прорыва блокады - на 4-м Украинском). Жил в Санкт-Петербурге.
Окончил филологический факультет Ленинградского университета.
В 70-е - один из крупнейших деятелей российского литературного и культурологического самиздата (журналы "37", "Северная почта")
Первый лауреат Премии Андрея Белого в области поэзии (1978).
В начале 90-х член редколлегии журнала "Вестник новой литературы".
Член Союза писателей. Вице-президент Петербургского Русского ПЕН-клуба.
Руководитель мастерской-студии молодых поэтов.
В 90-е вел обширную литературную и общественную деятельность.

Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время — божья тварь,
то почему слезы́ хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты — взгляд ослепшего от слёз,
с тяжёлым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком —
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
Мы время отпоём, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен мину́т
тебя минует — веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.
И полчища тене́й из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И — Чем дышать? У Тютчева спрошу я
И сожалеть о ком?

Виктор Кривулин. Рисунок Леонида Симоновского.

О себе

- О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности "я" пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа "Молодая гвардия". С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть "Божественную комедию" на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута... Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение - и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов , Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) - впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу - квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга - "Воскресные облака" - вышла в самиздате в 1972 году, последняя - "У окна" - в 1992 г. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация. Писал прозу, сейчас занимаюсь журналистикой, работаю над книгой эссе о новейшей русской культуре.

Виктор Кривулин. 1993

Стихи Виктора Кривулина в "Вавилоне" #2

Портрет Виктора Кривулина. Художник Валерий Мишин

НА ДОРОГЕ У КРЕСТА
то колющий то режущий уют
то зрелище при свете самопальном
стекла и музыки - там русские поют
на языке своем прощальном,

Почти по-аглицки - нащупывая крест
впечатанный между сосками
то колющий то режущий то сканью
украшенный - в оплату за проезд

Из Петербурга до Женевы
давно уже назначенный, с тех пор
как рыцарь бедный от Марии Девы
имел одно последнее виденье

Решительный и тихий разговор

Питерский поэт, живой классик Виктор Кривулин с интересом прислушивается к творчеству молодой поросли. На сцене - Дима Воденников